Искусство говорить на суде - Страница 9

Сейчас я скажу о способе преодолеть трудности; я поговорю о месте и предмете первых ораторских упражнений. Если вы умно приметесь за дело, вы очень скоро найдете в аудитории не средство к стеснению и конфузливости, а помощь и сотрудничество. Впоследствии, когда вы будете говорить публично, берегитесь полагаться на одну импровизацию. Не ограничивайтесь только ею и возвращайтесь к письменному изложению своих размышлений, и каков бы ни был ваш успех, не оставляйте никогда этого способа. Импровизированная речь представляет опасность потерять все силы, то, что она выигрывает в живости. Кто пользуется только импровизацией, может быстро сделаться болтуном, пустомелей. Бывают изящные красноречивые говоруны; когда слышишь их в первый раз, они нравятся, но чем чаще слушаешь их, тем более испытываешь какое-то неприятное впечатление, кажется, что модуляции их речи приобретают звучность пустой бочки. Будьте уверены, что эти милые говоруны никогда не записывают своих речей и не заботятся о точной и строгой формулировке своих мыслей.

Нужно постоянно выковывать на наковальне письменного изложения пружины, которые иначе способны потерять свою эластичность в быстром течении горячего слова. Еще Квинтилиан говорил, что, говоря, учишься писать, а пиша – говорить. Вдумчивый и неторопливый писатель, упражняясь в импровизации, приобретает легкость и известный полет слова. С другой стороны, оратор, упражняясь в письменном изложении, выигрывает в точности и содержательности своих рассуждений. Раз перед вами стоит известное препятствие, вернитесь к нему молча, размышляйте, запишите, и каков бы ни был ваш успех, будьте твердо уверены, что если вы будете пренебрегать молчаливым трудом в тиши кабинета, вы станете импровизатором в дурном смысле этого слова. Вы видите что если я, как казалось одну минуту, хвалил лень, то это продолжалось недолго, и вы готовы воскликнуть: «Разве нужно, чтобы все наши адвокаты стали Лейбницами, Гумбольдтами, или…. Пик де Мирандолями!»

Нет! Камю требовал от адвокатов тринадцати часов труда в сутки, но это было в те времена, когда теряли время над экзегезами. Я отнюдь не требую столько: я довольствуюсь шестью часами… для других, само собой разумеется.

Стажер, который каждый день добросовестно работал бы два часа над изучением права, другие два часа проводил бы над приготовлением к порученным ему делам или над практическими занятиями у стряпчего (avoe) или нотариуса, и остальные два часа читал бы с пером в руке или писал; который затем беседовал бы с умными людьми насколько возможно о предметах, имеющих отношение к его профессии; затем играл бы на бильярде, гулял, катался верхом, греб на лодке, строил какие-нибудь физические приборы, разобрал бы свои часы, чтобы познакомиться с их устройством, взобрался бы на локомотив, чтобы узнать, как им управляют, взял бы в руки нож и подровнял деревья, работал бы с заступом над посадкой картофеля, изучал бы живое право, наблюдая жизнь из своего окна, прыгая через рвы, перелезая через заборы, такой стажер через три года далеко опередил бы своих товарищей, т. е. тех, которые не работают или, подобно героям Вольтера, изучают законы Юстиниана, чтобы узнать обычаи Парижа.

Он опередил бы и тех, которые ограничиваются выжиманием лимона приготовительных работ, имея в виду выжать из него несуществующий сок, скальпируют Тронше и Камбасереса, веря, что в глубине почтенных голов этих ученых они найдут мысли, которых там никогда не было, и обретут разрешение вопросов, которыми мозг этих голов никогда не утруждал себя.

V

Перейдем к чувству. В этом отношении риторика выставляет следующее положение: «Pectus est quod disertos fasit». Я не верю этому афоризму, он безусловно ложен: «Caput est quod disertos fasit» – вот истина, и я сейчас это докажу.

Вы у себя дома изучили известное дело, вызывающее у вас глубокое волнение; вы чувствовали себя растроганным до слез; вы плакали. Это случается, это бывало и со мной, я не скрываю.

Перенеситесь в суд, поставьте себя перед судьями, холодными и бесстрашными, совершенно не знающими в начале вашей речи, будете ли вы говорить о конкуренте или о чести женщины. Последуйте буквально правилу: «pectus est quod disertos fasit», лейте слезы, говорите прерывающимся голосом, поднимайтесь до высокого пафоса, и вы вызовете сумасшедший хохот. Нет, кто умеет пледировать, тот остережется и проливать реки чувствительности. Он овладеет своим чувством, будет сдержан, начнет также холодно, как если бы он объяснял геометрическую задачу, проведет линии, начертит углы, постепенно шаг за шагом, составит целую фигуру, и только затем уже одушевит картину, обнаружив не вашу заранее готовую чувствительность, а данные дела, элементы, способные вызвать сильное чувство. И постепенно отзываясь на настроение аудитории, он возвысится до выражения чувств, которые подготовил предшествующим анализом дела.

Конечно, сердечность – сила, могучая, неизмеримая сила в ораторе, но она не составляет его главного, основного качества. Сердце может быть помехою, врагом, и оно же может быть помощником, союзником. Разум, анализирующий разум, должен сдерживать его в подчинении, предписывает ему молчание, дозволять в нужную минуту раскрыть все его силы, заставить его дать почувствовать аудитории биение сердца оратора и вызвать в ней наибольшее сочувствие. А воображение! Сколько ложных идей высказывалось по отношению к нему! По-видимому, воображение создает образы, представления о вещах. На самом же деле, оно только комбинирует данные элементы, собранные наблюдением. То, что называют воображением, это не более, как манекенный мастер. Последний рассекает, разлагает сотни, тысячи существ, которых он встречает, отливает части, хранит их в своем магазине и составляет из них ту или другую нужную фигуру. Поэт отнюдь не был обязан созданием образа сирены какому-нибудь мгновенному порождению своего воображения. Он видел женщину, mulier formoza supern, он видел хвост рыбы, и он приставил туловище женщины к хвосту рыбы, как мальчики, разбив свои игрушки, приставляют голову лошади к туловищу обезглавленного полишинеля и наслаждаются новой фигуркой с любовью автора к созданию его гения.